Юрий Быков посетил Вологду 24 июня 2017 года. Как оказалось, у поездки не было никакой иной цели, кроме общения с поклонниками его таланта. Это была его вторая поездка — первая произошла мнесколько лет назад, когда он представил на кинофестивале Voices свой фильм «Майор» и анонсировал концепцию, которая затем стала фильмом «Дурак». Расшифровка звука, разумеется, не была опубликована целиком. Ну, вы поняли.
«Для меня режиссура – это математика. Я боюсь галлюцинаций, кислоты, травы. Я боюсь этих миров, боюсь увидеть зелёную собаку. Вот идёшь по улице и видишь зелёную собаку – я боюсь этого. Я не буду думать: «Как классно, я открыл для себя новое, другие миры». Я очень люблю реальность, люблю понимать, что вот это стол, вот это стул, вот это голова, всё работает. Я вообще боюсь психотических и невротических состояний».
Отвечая на вопрос, смотрит ли собственное кино:
«Что я, дурак, что ли? Что я, сумасшедший? Их надо смотреть раз в жизни. Я их монтирую, что мне их смотреть? Или как, сидеть и говорить «Ай-да, Пушкин, ай-да сукин сын»? Я прохожу через длительный период отрицания тщеславия. Художник должен понимать, классный он или не классный. Но я в это заигрался, было время, когда, что называется, «поймал звезду». Поэтому с утра смотрю что-то комедийное, чтобы голова не засорялась. Работаешь, а вечером можно уже что-то серьёзное посмотреть или пересмотреть. Вот попытался посмотреть новую французскую волну, но трудновато было».
«Если же говорить про фестивальное кино, то мне это тоже не близко. Оно же всё постмодернистское, а я человек в этом смысле не просвещённый. Что касается премьер, то смотря куда сядешь. Поэтому я всегда сажусь на задние ряды и куда-нибудь с краю, чтобы встать и незаметно уйти. Или вообще не хожу. Моё «достижение» – ушёл с Джармуша прямо на Каннском фестивале. Я же приехал, чтобы пройти по красной дорожке. Шёл фильм «Выживут только любовники». Вообще-то там принято освистывать, кричать «Фу!», «Му!», можно даже что-то кинуть – всё очень демократично. Я в-основном смотрю дома и редко попадают внятные картины. Сижу, смотрю 60-е, 70-е, 80-е годы и, в принципе, хватает, снято достаточно много и этого хватит на всю жизнь».
«Персонажи и сюжет, какими бы они ни были яркими, придуманы для того, чтобы открыть и закрыть тему. Сериал придумывается для того, чтобы популяризировать персонажей, харизматику главного героя, их драму и конфликт, а затем помещать до бесконечности в разные обстоятельства, пока это продаётся и покупается. Я не люблю сиквелы, приквелы. Я люблю, когда история и содержание выше, чем персонаж, а персонаж – только инструмент. Я понимаю, что иногда персонаж переживают своих создателей, становятся кумирами».
«В сериале нельзя сказать: у нас не получилась эта сцена, она недостаточно тонкая, недостаточно глубокая, мы завтра снова вернёмся на этот дорогостоящий объект и будем снова снимать эту мышь, которая пробегает по плинтусу. Тебя просто отправят в «Белые столбы» и дадут тебе справку. В авторской полнометражке ты можешь встать в позу, потому что это делается один раз и на всю жизнь. А в сериале – ну да, ну не получилось, но поехали дальше. Сериал никогда не будет качественнее кино именно по этим причинам».
«У меня все картины были в западном прокате, моя картина «Майор» была на Каннском фестивале в неделе критики. Следующая, надеюсь, будет представленая либо «Особом взгляде» либо даже в конкурсе. Я понимаю, что он (Звягинцев) явно представитель и лицо отечественного кинематографа на западе. Он эстетически близок западной публике, он он начитанный, он такого скандинавского нордического склада, по своей эстетике он больше западный человек, как тот же Тарковский, к примеру. Но есть какая-то непреодолимая русскость, которая не переходит в западное качество. У старшего Германа примерно так же, у Балабанова. Я не могу сказать, что меня не знают на западе, я работаю с теми же продюсерами, с которыми работает Андрей, мой «Дурак» был в Локарно, очень артхаусный фестиваль и я вообще не понимаю, как туда попала картина. Если совсем выпендриваться, но после Андрея следует моя фамилия. Надо понимать, что есть люди, эстетически близкие к западу, а есть, условно говоря, «наши». Представляет ли он сутевые вещи России? Нет. Но он представляет тонкий художественный взгляд, свой собственный и субъективный. К примеру, Териберка под Мурманском, где был снят «Левиафан», это не совсем Россия, это Скандинавия. А Россия – это бесконечные горизонты, поле, завалинка… Звягинцев – это своего рода парафраз Тарковского».
О российском кино:
«Наше пространство радикально делится на две части, причём очень радикально. Когда шла между «Дураком» и «Левиафаном», мне показалось, что это не очень здоровые процессы. Либералы находятся в состоянии осады и очень жёстко, где могут, начинают создавать мученический ореол, а, с другой стороны, пользуясь своим интеллектуальным багажом, бить консервативную аудиторию».
«Я к власти имею очень опосредованное отношение, я понимаю, из кого она сформирована. Это отдельная каста людей. Я вообще считаю, что во власти романтиков быть не может, там должны быть люди, которые должны уметь наступать на горло и жертвовать меньшим количеством людей ради большего, иначе они не смогут управлять государством. Это не романтическое ремесло. Поэтому мне тяжело приближаться к представителям власти, я – человек романтический, хрупкий к этом смысле, переживающий, самоедствующий».
«Эта злость (мизантропия — прим. ред.) держала меня в напряжении, я с этим пришёл в профессию. Я уже отношусь к этому мировоззрению с дистанцией. Но художник – не таблетка, я же не врач-терапевт. Но я понимаю, что в отличие от моих первых работ, я теперь буду пытаться находить какой-то луч света и не потому, что меня упрекали, а потому что я сам встал взрослее, мне самому страшно, я боюсь умирать, я боюсь того, что жизнь бессмысленна, что я не всё понимаю в мироздании. Я хочу сохранить надежду в себе и каким-то образом донести её до окружающих. Я понял, что я настолько утонул в своей мизантропии, что всех от себя отодвинул, это болезненно, как-то социализироваться, искать точки соприкосновения с окружающим миром».
«Я по отношению к Герману очень мягкий человек и не буду заставлять артиста бить другого, только для того, чтобы была настоящая кровь. У меня нет такого фанатичного стремления к правде, я считаю, что ни одно срубленное дерево не стоит картины. Художник же как ребёнок, он собой не управляет, его стремление создать правду выше, чем его самоконтроль. Он спать, есть, жить не сможет, если не достигнет нужного ощущение правды. Чем он честнее, тем у него меньше самоконтроля. Должен ли он нравиться зрителю? Конечно нет. Но если получилось, ну и слава богу. Но стремиться понравиться – официантская позиция. Ничто новое, ничто прекрасное не появляется из спрашивания остальных людей «Чего изволите?».
«Захар очень одинокая фигура не в смысле поклонников, а в смысле его ортодоксальной позиции. Практически вся московская интеллигенция противостоит ему. Он ещё и там каждый день видит смерти, военные действия, это же другое напряжение, другая деятельность».
О кинопроизводстве:
«Существуют съёмочные города, которые используются для больших объёмов съёмок. Это Ярославль, это Нижний Новгород, это, безусловно Петербург и так далее. Во-первых, это трансферная доступность: можно очень быстро доехать поездом или долететь самолётом. Это определяет мобильность съёмочного процесса. Ваш город может оказаться съёмочной площадкой, но в силу своих уникальных – архитектуры, видении режиссёра. Если говорить об индустрии, то у вас нет объективных составляющих, которые есть у того же самого Ярославля».
«Значительная часть создания кинопроизводства – это монтаж и озвучание и режиссёр зачастую в них не принимает участия. Тебе просто говорят, кто будет сниматься. Чтобы чувствовать себя автором, ты должен обладать контролем над неким набором инструментов. Кино – это артист, говорящий текст. Что говорит артист, какой артист, на каком фоне – из этого и состоит кадр. Если ты этого всего не выбираешь, ты и режиссёром, по сути, не являешься. Я не говорю, что так всегда и везде, но это касается коммерческого кино. Режиссёр снимает за деньги, потому что это ремесленная профессия. Если он художник, то он будет делать только то, что он может делать, художник – существо абсолютно хрупкое, тонкое, уникальное, его нельзя поставить в рамки, поставить на полку, законсервировать, обтесать. Режиссёров много, ремесленников много, а художников единицы. В этом смысле мы живём в эпоху, когда у нас нет серьёзных больших художников. Формально этим критериям соответствует Андрей, потому что, по крайней мере, он делает то, что он хочет, у него для этого есть все ресурсы и он выражается так, как он считает нужным. С точки зрения восприятия результата – это разговор отдельный. Но большинство не может себе позволить быть себе настолько свободными».
«Пошлость – это когда ты начинаешь брать на себя функции господа бога. Думаешь: вот я сейчас здесь провозглашу, когда надо успокоиться, сконструировать сцену, материал таким образом, чтобы всё само по себе становилось ясно. Пошлость – это когда понимаешь, что решение уже есть, но хочется ещё добавить. Нужно научиться принимать мир во всех его нюансах, плюсах и минусах и это умение и есть отсутствие пошлости».
«До определённого момента не было никакого резонанса, чего бы ты ни снял. Когда это произошло, в Минкульте поняли, что финансировать себе дороже, да и власть спрашивает. Мои картины попали в ту эпоху, когда на проблемное, критическое, социальное, идущее вразрез с доктриной власти, ещё финансировалась. Теперь они это естественным образом осознали».
«Я не считаю себя вполне художником, потому что часто иду на компромисс. Но всё равно, если человек, снявший «Майора» и «Дурака» будет снимать комедию с Дмитрием Нагиевым, то это будет совсем край. Я не говорю, что это плохо, я говорю, что у меня есть свой локальный коридор. Я даже с трудом себе представляю, чтобы Глеб Панфилов, снявший «Начало», смог бы снять «Осенний марафон». У художника есть инструментарий, он не всесилен, иначе бы все снимали всё. Это Спилберг может снять и комедию, и боевик».
Кстати, у меня ещё и статья о нём вышла: читать здесь >>>>