Инициатором переписки был Левенберг. Про него нет никаких сведений в интернете, хотя кое-где он упоминается как участник Сталинградской битвы и переговорщик с немцами об их сдаче. Как он объясняет в одном из писем, с 1973 года он на пенсии по инвалидности, но вёл кипучую деятельность по военной тематике.
Его первое письмо датировано 27 августа 1976 года, последнее — 5 апреля 1985-го. Но просто публиковать их по принципу «как есть» мне показалось не очень интересным. А вот мысль о том, чтобы сделать выжимку и превратить её в своего рода интервью, мне показалось крайне любопытной. Тем более, что их переписка была действительно живым заинтересованным диалогом, а отнюдь не простой формальностью.
– Дорогой Василий Прокопьевич! Фронтовой однополчанин! Здравствуй! Александр Степанович Ерохин сообщил Ваш адрес и имя давнее, знакомое и близкое, заставило фантазию обратиться в прошлое, связанное с трагическими трудностями, непосильными испытаниями, и всё-таки счастливые. Счастливые тем, что мы выдержали всё в самом опасном месте, глядя смерти в глаза. Теперь у нас другое: радость вновь открывающихся имён из далёкой юности, надеюсь, уже не боевых, но фронтовых товарищей.
– Дорогой мой однополчанин и фронтовой товарищ Роберт Ричардович, здравствуйте. Вы и представить себе не можете, как обрадовался я Вашему письму. Когда я узнал у С. Ерохина, что Левенберг в Херсоне, попросил у него адрес, собирался написать первым, и тут такой сюрприз. Одним словом, большое спасибо.
– Как Вы нашли Ерохина? Или он Вас нашёл? Помните ли меня? Я смутно помню Вас молоденьким лейтенантом (или сержантом?) Васей Пешковым. Фамилия-то запомнилась по аналогии с великим писателем.
– Помню ли я Вас? Конечно же. Да ещё как помню. Особенно по завершающему этапу войны, когда Вы командовали 1 с.б. и послевоенному времени до моего убытия из полка в феврале 1946 года на курсы усовершенствования. Мы вместе в апреле 1945 года первыми из полка уезжали в отпуск, стояли тогда в Рёсселе. У меня есть Ваша фотография и на ней надпись. Так что Роберт Левенберг и сейчас стоит перед глазами. Тем более, когда годы перевалили за пятьдесят, память с особой обострённостью перебирает дела давно минувших суровых и грозных военных лет. Ясно вспоминаются боевые друзья.
Надпись рукой Левенберга: «Боевому товарищу Василию Пешкову в день отправки в долгожданный отпуск на родину от боевых друзей. 16.8.1945, г. Растенбург». Приписка рукой деда: «Левенберг и его Клава».
Переписка у меня, и то совсем недавно, устанавливается с Сашей Ерохиным. А получилось так. В конце 1974 года я был в командировке в Пскове и получилось навестить свой родной полк. Там узнал, что несколько лет назад уволился из полка А. С. Ерохин. Постепенно искал его адрес и нашёл. Получил ответ. Вы – второй из однополчан, от кого имею письмо. Как видите, связей не густо. Но это просто объясняется. В августе 1946 года я уволился в запас. Приехал на родину. 26 лет проработал в своём районе. Начал, как говорится, с нуля и закончил первым секретарём райкома. Жизнь же штука сложная и сейчас, не говоря о послевоенных годах: работа была всегда напряжённой, занимала всё время без остатка. И просто-напросто некогда было заниматься установлением связей. Да, видимо, и молодость сказывалась. Тогда подразумевалось, что времени впереди ещё достаточно и с личными делами спешить некуда. Но годы шли, постоянная перегрузка сказалась на здоровье, и в 1972 году я был переведён в аппарат обкома КПСС заведующим партархивом. Появилась возможность выкроить какое-то время, подумать о прошлом, вспомнить друзей.
– Собираюсь в сентябре в Чернигов на встречу ветеранов дивизии. Будете ли Вы? Хотелось бы увидеться, вспомнить былое.
– Встреча ветеранов в Чернигове, о которой сообщил и Ерохин, представляется самым удобным случаем повидаться друг с другом. И я с радостью приехал бы на эту встречу. Но, понимаете, Р. Р., как-то неудобно быть самозванцем, а не только приглашения, но даже намёка на это от орггруппы встречи нет. Как у всякого мероприятия, у предстоящей встречи есть организационное начало и если съедутся все по собственной воле, то может получиться неуправляемая свалка, неудобства как для организаторов, так и для проявивших инициативу. Вот почему я ставлю НО, хотя, повторяю, встрече был бы рад.
– К этому хочу сказать, что на такие встречи приглашение не обязательно для того, кто сердцем дорожит фронтовой дружбой. Это право фронтовика, ветерана и однополчанина. А официальная бумага может и опоздать, и нужна она для оправдания по месту работы. Так что бери в паровозной кассе билет: встреча в Чернигове! Через 30 лет после войны (как в кино).
– (из письма Ивану Дмитриевичу Глушко) Да, на Черниговской встрече я был. Жил в гостинице “Украина”, на втором этаже в одноместном номере. Приехал туда 17 сентября, номер заказывал через Черниговский обком КПУ. В этой же гостинице и регистрировался, и получал вручаемые всем сувениры и документы, и заполнил анкету, даже две, которые передал тов. Бескаравайному в комнате на втором же этаже.
Официального приглашения в Чернигов я не имел, о готовящейся встрече узнал от А. С. Ерохина и Р. Р. Левенберга. Но так как очень хотелось встретиться с фронтовыми друзьями и товарищами, то решил ехать самозванцем. Теперь это уже не имеет значения. Я не ощутил никакого деления на приглашённых и самозванцев, поездкой в Чернигов чрезвычайно доволен и до сих пор благодарю совет ветеранов-76, организаторов встречи и Вас, Иван Дмитриевич.
Александр Ерохин. 4 мая 1945 года, где-то в Германии
Видимо, тут дед не сохранил черновика письма, на которое затем ссылается Левенберг.
– Невероятно рад твоему большому письму. Как и всегда, после долгой разлуки, переписка и разговор носит сумбурный характер. Это не беда. Постепенно войдёт в русло постоянной живой переписки, наладится система. Мне тоже трудно избежать сумбура, т.к. многое хочется рассказать, о многом спросить, поэтому пока хоть в этом письме буду стараться ответить обстоятельно на твоё.
– Рад, что ты отвечаешь мне и что у налаживается регулярная переписка. Ни с кем, кроме тебя, практически не переписываюсь, не считая С. Ерохина. Но он отвечает нечасто и то открытками или небольшими письмами. Видимо, не любит писать.
– Очень жаль, что Саша Ерохин не любит писать. В течение десятилетий он всегда так: на большом листе десяток строк общего характера. А человек и друг он прекрасный: гостеприимен, дружелюбен, доброжелателен. Готов поделиться всем, с радостью и готовностью принимает у себя. А писем не любит писать.
– Саша Ерохин, ты прав, каким был, таким же милым и добрым и остался. Я очень рад, что хоть с ним-то в Чернигове встретился. А не любит писать – так что же сделаешь. Спасибо ему за то, что он есть такой, как есть.
– О встрече в Чернигове. Жаль, что не был: не из-за президиумов и толпы, а что не встретился с тобой, Приваловым, Ерохиным и др. 15-20 чел. – самыми дорогими людьми. Я для этой встречи готовил магнитофон. В дружеской, безалаберной беседе – ты на “а помнишь?” – самое ценное. Тут самая дорогая историческая достоверность. Потом, на “свободе”, дома, по ночам эти “а помнишь?” с маг. записи развиваются в десятки страниц (слово неразборчиво) достовернейших воспоминаний, возникают новые вопросы, которые выставляешь уже в переписке, поиск в архивах, литературе и т.п. Так, милый Вася, устанавливается достоверность фактов, событий, имён. Вот я и жалею, что не был там, в гостинице, после шума и гама в зале, с магнитофоном. Но в 1973 г. я был на встрече в Сталинграде. В общем было хорошо. Собрались 800 воинов 64 Армии. Суматоха и суета. Поговорить по душам ветеранам 76 толком не удалось. Летом 73 на Оку, Белев-Болхов ездил с Сашей Ерохиным. Вдвоём – опоздали. Но побродили по местам боёв. Саша был 1 день, а я – 10. Исписал две толстые общие тетради. А обработать их так до сих пор по настоящему ещё не удалось. Ждут своего часа. Тогда был в Орловском краеведческом музее и видел фотографии ветеранов орловских дивизий – они там с 50-х г.г. систематически съезжаются, встречаются. Очень было обидно и досадно, что мы так не собирались. Об этой горечи я писал Курлатову. Самый горячий и активный наш ветеран – М. И. Писковитин. У него собрано ок. 500 адресов. Его старанием создана “Гвардейская Черниговская”. В 68 в Закарпатье М. Горб собрал “согнал” – ветеранов. В 73 в Сталинграде – Писковитин, он же собирает в Москве 28-29.01 ежегодно, это уже стало традицией. Как-то я был в Феодосии – там в краеведческом есть кое-что о 157-67 в связи с десантом в дек 41 г.
Мне бы очень нужно побольше эпизодов, характеризующих деловые и товарищеские, бытовые и другие качества человека. В памяти осталось их мало, к сожалению. А такие сухие характеристики годятся для анкету личного дела, для воспоминаний, конечно же, не годятся. С помощью эпизода и можно показать живого человека, а не монумент, фотографию. Мне хочется достоверно изложить наши мечты, планы, надежды того времени на будущее, “если останусь жив”. Нам удалось сохранить в ужасе войны, в её тяжёлых буднях веру в наши идеалы (коммунистические) и верность, не поддаваться страху, чувству инстинкта самосохранения и исполнять свой долг. Я считаю, что ты, дорогой Вася, не только можешь, но и по долгу совести должен писать всё, что ещё хранится в памяти. Всё это поведать бумаге сохранение. Для потомков. Во имя великого дела, ради которого в юности мы не жалели самой жизни, сил здоровья. С этих позиций я рассматриваю каждую книжонку, попадающую в руки, и вижу – можем. Должны. Обязаны.
Слева направо: Александр Ерохин, Василий Пешков. Чернигов, 1976 год
– Роберт, ты очень убедительно доказываешь необходимость писать воспоминания. Но я ведь не против. Действительно, следует оставить потомкам память о своих деяниях в былые, тяжёлые и для нас, и для страны в целом, годы. Но ведь не всем это дано. Если высказывать какие-то сомнения, то они, прежде всего, относятся к форме и методам изложения. Ты можешь сказать: “Вот, де, Пешков накручивает что-то о форме” и т.д. Да, я делюсь с тобой сомнениям и просто хочу вытянуть какой-то опыт. Кстати, крупицы этого опыта есть уже в твоём письме. Спасибо.
Пойми, всё это является для меня совсем новым. Предшествующая работа не ставила передо мной таких проблем, как написание воспоминаний. Если что-то и приходилось писать, так это официальные документы по совершенно конкретным вопросам на злобу дня, по тем вопросам, над решением которых мы бились, как рыба об лёд. А писать деловую официальную бумагу и воспоминания, как понимаю, не одно и то же.
– Да, говорят, что Ч. даже письма своим фронтовикам-однополчанам подписывает: “Герой С. С.” Ты прав, Вася, мы-то знаем и помним, как всё было на войне – нам ли др. перед др. (далее фраза неразборчива)! Иль я на войне не был и прошу тебя развить мысль: “Многим из воинов следовало быть поскромнее?” И кого ты имеешь в виду?
– В-общем, ничего страшного тут нет. Дело в следующем: будучи в Чернигове, ряд товарищей, большинства из которых я не знаю, но в том числе, Г. Ч., один полковой разведчик (фамилии не знаю) и др. довольно назойливо, как мне показалось, рекламировали себя, старались везде, где надо и не надо, втиснуться. Принимали чуточку излишне хмельного и, подгорячив себя, теряли самоконтроль. Правда, таких было немного, но они ведь всегда бросаются в глаза. Мне показалось, что это нескромным, о чём и поделился с тобой. Что касается Г. Ч., то действительно в полученной новогодней открытке стоит подпись “Герой С. С.” Но знаешь, что мне показалось? Ч. Остался в своём развитии на том уровне, каким я его знал в полку, если не потерял даже части того, что имел. Может, виновата звезда Героя: не справился со славой? Но пойми меня, Роберт, правильно: это ведь субъективно, по одной встрече можно и ошибиться.
– Твоё впечатление о Г. Ч. совпадает с другими вполне. У меня создалось (м.б., обманчивое) впечатление о Г.С.С. (героях Советского Союза – моё прим.), бывших однополчанах, с которыми в последнее время пришлось познакомиться близко – бывать в семье, по долгу (3-5 дней) жить, будто их психология отмечена неким комплексом исключительности, неповторимости. Да не только у них, а и с более скромным положением, которые попадали на страницы печати. Но всё это не важно и даже смешно: “Чем бы дитя не тешилось”.
– Я этот вопрос вижу несколько иначе. Но суть одна. Вот это и не понравилось. Давай сразу договоримся, такая оценка ко всем не относится. Их, наверное, и немного, но ведь всякое отклонение от нормы всегда бросается в глаза, поэтому мы и делимся друг с другом.
Писем за 1980-1983 гг. не сохранилось. За 1979 году есть только одно письмо от Левенберга, напечатаное на печатной машинке, в котором он рассказывает о поездке в ГДР и в город Бютцов, который был крайней западной точкой наступления их полка. Переписка продолжается в 1984 году после встречи в Малорите под Брестом, но уже идёт не столь активно.
– Устал и огорчён суетой, что не состоялся живой деловой разговор фронтовиков о боях и походах. Просил ли И. Адаменко у тебя схемы боевых действий? У меня не выходит из головы его утверждение о форсировании Зап. Буга (без брюк), о “блужданиях” батальона. Печально очень, что на встрече (по сути) не было ни одного авторитетного военачальника. По приезде занялся приведением в порядок архивов и работой над воспоминаниями (и размышлениями).
– О Малорите. Для меня главным была возможность встретиться с тобой и Ерохиным и найти вас в здравии, пусть не в молодецком, но всё же. Рад, что мы хоть три дня пробыли вместе. Это напоминание о далёкой юности на войне. Если с Сашей я встречался в 1976 году, то с тобой ведь не виделись 40 лет. Всё остальное (разговоры о боях и походах, не было командования и т.д.) на втором плане. У нас была не научная конференция по истории полка и дивизии. Да ведь и воспоминания-то о некоторых фронтовых друзьях и ряде боёв и случае в наших разговорах были. А всего объять невозможно.
И. Адаменко никакой схемы боевых действий у меня не просил. А то, что он сказал о форсировании Зап. Буга (без брюк), думаю, он сделал для оживления зала. Это его высказывание мы услышали со сцены ДК Малориты. Я такого факта что-то не помню. Дорогой Роберт, стоит ли всё так близко принимать к сердцу? В твоих словах чувствуется расстройство. Не надо, дружище, растрачивать свою нервную энергию там, где можно этого не делать. Её и осталось-то уже немного.
Слева направо: Роберт Левенберг, Александр Ерохин, Василий Пешков. Малорита, 1984 год
– Я очень рад был видеть тебя и очень сожалею, что так мало времени и сил было в Малорите для обстоятельных дружеских разговоров. Жалко, что ты так хвораешь. Промелькнуло 40 лет – целая жизнь! Век! Мы постарели, обзавелись болячками. А хочется ещё много сделать полезного. Наша жизнь, начавшаяся фронтовой закалкой, так много выбрала и требует отдачи для пользы делу Родины.
В ЛГ №33 за 15.8 Л. Дидовицкая (фамилия указана неразборчиво) в статье «Щемит мне сердце» употребила выражение «чувство закономерной на войне гибельной обречённости». Что ты скажешь об этом чувстве? Было ли оно у тебя? В этой статье много мыслей, волнующих и меня. В частности, о противоестественности мысли, что человек и «жизнь войны» существуют ныне «на равных». И этой угрозе коллективное сознание не выработало надёжного защитного иммунитета (Да и возможен ли он вообще?) Что кроме данной угрозы уничтожения существует менее осязаемая опасность самовырождения, если мир будет балансировать на последней смертельной грани. Здесь беспокойство о сохранении нравственного, душевного здоровья — очень гражданственная забота.
Об этой статье очень хочется говорить, обдумывать явления посведневной жизни и связанные с ними отражения в литературе и искусстве. Со статьёй Дедовицкой (?) очень чем-то связана и имеет отношение к нашему поколению фронтовиков статья Б. Васильева «Красный рецепт — работа». О поколении 1924 года он говорит: «Участие в войне для них — не подвиг и не чувства, потому что поступали естественно, а чувства и подвиг представляют собой выход из естественного – результат правильного воспитания.
– О комендантстве в Гюстрове. После взятия Бютцова и завершения боёв наш батальон получил приказ прибыть в гор. Гюстров в распоряжение полковника Сапожникова, назначенного комендатом города, для несения комендантской службы. Батальон находился в Гюстрове около двух недель. Чем занимались? Охраной складов, ж.д. станции и др. объектов, патрулировали город, проводили снабжение жителей продуктами питания, организовывали горожан на разбор баррикад, завалов, уборку площадей и улиц, принимали огнестрельное оружие, радиооприёмников и радиопередающих устройств, в комендатуре шёл приём населения, и, естественно, помогали в формировании органов самоуправления. Но последними двумя мероприятиями я непосредственно не занимался, по уши хватало организационных дел по батальону. В Гюстрове мы встретили и День Победы. Был ли ещё кто занят комендантской службой из нашего полка, я не знаю.
После приостановления наступления на Варшаву, как ты помнишь, нас отвели из под Яблонны Легионовой на формировку. Вскоре из каждого полка командировали в распоряжение штаба тыла армии по одному офицеру с группой солдат. Выбор пал на меня. Из штаба тыла армии командированных перевезли в Люблинское воеводство, я попал в группу, прибывшую в Билгорайский повят. Здесь провели краткий инструктаж. Задача состояла в том, чтобы принять у украинского населения, переезжающего в СССР, хлеб, фураж и др. сельхозпродукты для нужд Кр. Армии. (Переселение украинцев в белорусов из Польши в СССР, поляков из СССР в Польшу проводилось в строго добровольном порядке по договору между правительством СССР и новым польским правительством). Нам же вменялось в обязанность принять контигент (налог) сельхозпродуктов от польского населения. Инструктаж в Билгорье был очень общим. Из Билгория с тремя своими солдатами направлен в гмину Обща, где была штаб-квартира капитана Тихомирова. Местом моей работы оказалось село Замк. Это большое, дворов 500, село. Из них дворов 400 – украинцы, остальные поляки. Боевые действия эту местность миновали, село хорошо сохранилось. Все украинцы за исключением одной семьи (фамилия – Булка) изъявили желание переехать в СССР. Солдаты несли охрану заготовленного хлеба, один сержант был кладовщиком. На месте организовали приёмку зерна, картофеля, сена и др. Помнится, хлеба в Замке был заготовлено 800 тонн, много другой сельхозпродукции.
Помнится эта командировка не только своей необычностью, но и многими непонятными до сих пор деталями интендатской работы. Вот одна такая деталь. Мне, выросшему в деревне, знающему цену хлебу и крестьянскому труду, до сих пор кажется, мягко говоря, странным лёгкое отношение к святая святых – хлебу. Особенно возмущали порядки сдачи хлеба на ж.д. станции. Ни до, ни после такой неразберихи и преступной безответственности к делу я не встречал. Многое можно было бы написать о своём “интендантстве”, но в письме всего не напишешь. Да и зачем?
Я здоровьем похвастаться не могу. Состояние даже похуже, чем ты наблюдал в Малорите. Частенько прижимает и сил маловато. Работа идёт со скрипом.
Последние строчки – из письма, которое дед отправил 5 апреля 1985 года. Получил ли он ответ, неизвестно.
